Где кончается мрачная пустыня эгоизма и начинается движение в сторону человечности и целомудренной простоты? Противовесом байроническому бунтарству у Лермонтова выступает простосердечный Максим Максимыч, намечая перспективу выхода за пределы бесплодного байронизма.

Что такое байронизм? Как мрачно-горделивая поэзия знаменитого английского романтика повлияла на Лермонтова? От чего и к чему так страстно стремился юный монастырский беглец-мцыри? Почему старшеклассницам так симпатичен жестокий похититель красавицы Бэлы? Где расходятся и сходятся пути Лермонтова и Пушкина? Где и как создатель Печорина и Мцыри прорывается из мрачной пустыни одиночества, тоски и сарказма к свету христианского мироощущения? Эти и другие вопросы стали предметом обсуждения на состоявшемся 28 сентября втором заседании Литературного клуба.
 

На ощутимую разницу исходных мироощущений Пушкина и Лермонтова многие участники заседания обратили внимание в ходе сравнения двух «Пророков» — одноименных стихотворений одного и другого поэта.
Если Пушкин делает акцент на полном перерождении художника под действием божественного откровения и на жертвенном служении людям, то герой Лермонтова более сосредоточен на обличении человеческого несовершенства: «В очах людей читаю я страницы злобы и порока». 

В центре внимания лермонтовского героя типично романтический конфликт с толпой, невольно переводящий всю коллизию в бунтарское, эгоцентрическое русло.
Изживание этого мятежно-байронического духа намечается у Лермонтова в «Песне про купца Калашникова», где своевольный и дерзкий опричник Кирибеевич показан как носитель разрушительного, духовно отравляющего начала и решительно посрамлен, как посрамлен был горделивый дуэлянт Сильвио в пушкинском «Выстреле». 

Своего рода моральное возмездие терпит и столь близкий сердцу автора Печорин, когда, опустошенный и утративший вкус к жизни, почти в суицидальном порыве, бежит от всех и от всего на войну. А противовесом байроническому бунтарю-скитальцу в романе (почти как в паре Гринев — Пугачев у Пушкина) выступает заурядный, но простосердечный и нравственно чуткий Максим Максимыч. Который, конечно, еще не знаменует собою торжество евангельского взгляда на мир, но как бы намечает, указует перспективу выхода за пределы бесплодного байронизма.
Недаром юный поэт писал о себе в пору раздумий о своем поприще:
 

Нет, я не Байрон, я другой, 

Еще неведомый избранник, 

Как он, гонимый миром странник, 

Но только с русскою душой.

Более детальное подведение итогов состоявшегося заседания Литературного клуба — в следующей заметке. 

На обложке: Портрет Михаила Лермонтова. Петр Кончаловский, 1943